Гастрит общества

 
Философия простонародья, или просто народная мудрость, иногда может дать ответ на самые сложные вопросы. 80- летняя улан-удэнка Марья Ивановна дает простое и емкое определение таким понятиям, как экономический кризис. Например: «Кризис – это такая гадкая штука, которую нельзя ощутить, понюхать, обнять, ты можешь ее лишь проглотить и заработать гастрит».
 

Тема статьи, которую предложил мне редактор, должна была отразить проблему, когда пенсионеры являются основными кормильцами своих взрослых детей, а то и внуков. Но, начав над ней работать, я поняла, что данная проблема не существует сама по себе, это часть глобального положения вещей, социальных перекосов в политике государства, бюджетных и экономических проблем. Да, мы индексируем пенсии несколько раз в год, но при этом закрываем тысячи малых и больших предприятий, которые уже не могут справляться с налоговой нагрузкой и социальными отчислениями, в итоге сокращаются рабочие места, и работоспособные люди садятся на шею своих «благополучных» родителей. А ведь так не должно быть. Потом я познакомилась с Марьей Ивановной, имя по понятным причинам изменено, которая рассказала мне не только про свою нелегкую жизнь, но и поделилась своими мыслями насчет кризиса.

Тук-тук. Пытаюсь открыть дверь, однако, она, старая и деревянная, никак не дается моему молодому и сильному нажиму.  Дверь выкрашена краской грязного цвета, которая почти истлела и, кажется, она раньше была полом, по которому много ходили. Еще один скромный стук. Затем последовал второй, уже нескромный. Слышу тихие шаги. Медленные и острожные. Каким-то магическим образом изнутри дверь очень легко отворяется.

Я вижу глаза, старческие, уставшие. Такой же уставший голос говорит:

- Вы этот да, ну который пишет?  Ну, проходите, дует же…

По скрипучему грязному полу медленно иду за ней, Марьей Ивановной 80 - ти  лет с двумя костылями, в ситцевом старом халате желтого цвета, обутой в валенки (весной!).

Маленькой сморщенной рукой определяет мне место на облупившемся стуле  напротив своей железной СССР-ской кровати. В доме пахнет сыростью и свежим хлебом.

- Ну начнем, - Марья Ивановна искренне солнечно улыбается почти беззубым ртом, - а то давление, знаете, начнется, так я тогда и не слышу, и ничего не понимаю.

- Достаю диктофон и свой новый ежедневник с неприличной для данной скудной обстановки ценой в 305 рублей. 

- А вы с кем живете?, - поинтересовалась я.

- Сын, невестка, внучка, - почему то беспокойно ответила героиня. - А тебе зачем?

- Извиняюсь, да просто кровать одна, - смутившись за привычку постоянно анализировать, отвечаю я.

- Ты, это, не обращай внимания, вот вишь дверь в том углу, там есть комнатка. Там и спят

- Извините, в общем,  Марья Ивановна, разговор наш пойдет  о сегодняшнем кризисе …

- Да-да, этот кризис чертовый, - Марья Ивановна перебивает меня, тяжело начинает дышать. - Сейчас, ты, это,  подожди, – с этими словами из-под кровати достает черную добротную кожаную сумку и достает таблетки «Гастал».

Употребив лекарство бабушка говорит: «А ты знаешь, доча, что такое КРИЗИС?

Я мысленно начинаю вспоминать точное определение, которое хранится в учебниках по экономической теории.

- Вот-вот…- в глазах героини блеснули огоньки озорства и той простой житейской мудрости, которую книги приобрести не помогут, а научат лишь жизнь и судьба. -  А я тебе скажу: «Кризис – это такая гадкая штука, которую нельзя ощутить, понюхать, обнять, ты можешь ее лишь проглотить и заработать гастрит.  

- Ммм, а можете объяснить  мне, что вы хотите сказать?

- Хм., - бабушка улыбнулась хитро, быстро спрятала свой «Гастал». Потом продолжила тихим, но сильным голосом без усталости. – Объяснять не буду, жизнь проживешь свою, поймешь. В молодости, однажды, я записала в свой блокнот одну цитату. Собственную. Вот как она звучит: «Через засаленное стекло однотипного старого автобуса я наблюдаю картину резкого перехода социального слоя общества от самого низшего  с гастритом до самого высшего с гастритом». Ты думаешь, я уже годков 80 прожила и счастлива? Хочу и дальше жить? Как бы не так. Видишь, болезни давят. Да вот продолжаю. Пока эта ересь (кризис) не уберется. Ради детей и внуков. Сын мой с женой, вот,  к фермерам районным подались, этими, ну за скотом смотреть домашним. Там хоть мясо есть. Настоящее. А то же мы здесь всё на крупах  и макаронках.  А ведь здесь в городе сын-то старался, где охранником в каком-то большом магазине, то дворником, то еще кем-то. Мучился бедный за гроши. Вот приносил, бывало, остатки зарплаты с пакетом еды и сразу за дверь вот той комнаты. И не выходит, будто стыдно ему. А что ему вот стыдится то? Работает, слава Богу, пьет лишь по праздникам, я же их всех вырастила трудолюбивыми. Стыдно не ему должно было быть, а тому, кто платит эти копейки! 

Жена  также маялась,- продолжила она,  хотя ученая, учительница детишек маленьких. А что толку? На проезд да на дешевые пирожки и то больше денег уходит, да и не подобает учительнице в плохой одежке ходить и думать больше о хлебе насущном, чем о грамоте детишкам!,- стукнула она по кровати с такой силой, что сама аж подпрыгнула, -А внучку они мне оставили. Учится она тут. Вот мою пенсию крошечную, даже не скажу тебе сколько,  и делим на всех: сыну с невесткой тоже отправляю, внучка  тут в техникуме на повара учится. 

Не смея поднять глаза и задавать вопросы, слушаю дальше монолог героини. 

- Ты думаешь, мне так нравится сидеть здесь, в этой, прости Господи, честное слово, убогом доме. И ждать каждый месяц  в определенный «энный» день «получки-подачки»? Я же ведь ветеран труда, дитя, на чьих плечах строилась эта экономика, которая сейчас развалилась! Помню, в 90-е беспощадные годы, тогда старики-родители содержали своих уже взрослых детей, не думала, что и я буду. Нет-нет, ты только не подумай, что мне жалко денег - то родным, но куда смотрит государство!

Из кармана своего халата старушка вынула  носовой платочек, на котором еще виднелись изображения персонажей диснеевских мультиков. Такой контраст между плачущей бабушкой и ее серым домом.  

Прошло около 7 минут. Однако, казалось, прошла вечность.  Душа рвалась быстрее встать и прижать к груди чужую, но такую родную старушку, а мозг лишь хрипел «Как такое возможно?». Ведь в  цифрах и статистиках вся эта боль умещается всего лишь в пару строк в таблице, и будто ее нет совсем. А сколько Марь Иванных разбросано по Улан-Удэ, по всей  республике? А ведь это пригород, всего в нескольких километрах от города, даже не село. 

- Ну, доча, что я забыла, старая стала, - с трудом улыбнулась моя Марья Ивановна. – Мы конечно на еде экономим, но вот на муку всегда откладываю. Ведь хлеб всему голова!  Я хлеб испекла. Домашний. Ну, давай попробуй. – Жуя свои бесформенные губы и что-то бормоча, старушка подошла к столу и из кухонных полотенец вынула круглый хлеб. Вот кто издавал такой чудесный аромат. Съела кусочек чудесного хлебушка из детства  и чай с порошкообразным сухим молоком. Но еще никогда мой обед не был таким вкусным и горьким одновременно.

Мы молча пили чай. Пока в дверях не появился мужик с сильным запахом перегара. Он только успел закрыть за собой дверь, а моя старушка уже несла ему деньги. Ту самую часть, наверное, что отложила на новый мешок муки. Тот взял и скрылся.

- Ты, это, писать будешь, не пиши про это. Надо было ему дать. Племянник это мой. Тоже мучается бедный, от этого и пьет. Надо было ему дать, чтобы печку мою не сломал и телевизор мой не разбил.

Уже в дверях, прощаясь, я заметила новую книжку с яркой обложкой. «Роберт Кийосаки. Богатый папа, бедный папа». На миг показалось, что эта вещь  самая дорогая и ценная, что находилось в этом доме. Кроме бабушкиного сердца и души.

 

Сурана Ринчинова  «Республика»